Все мы - странные ненасытные паразиты, обитающие в подшерстке Земли. Сколько бы мы не потребляли, мы остаемся голодны, а в наших желудках урчит неутолимая жажда наживы. Сколько бы мы не просили, всегда найдется тот, кто запросит в несколько раз больше. Ему не хватает самую малость, его первобытная жадность на голову выше твоей. Аппетиты растут как на дрожжах, но стоит только сверхчеловеку оказаться в патовой ситуации, как ему и примитивный шалаш покажется вратами в Эдем. Если прижмет дикий голод, мы даже из ломтика хлеба устроим шикарное пиршество. И любой скромный кусок съедобной грязи примем за манну небесную. Стоит испытать острую, изнуряющую нужду в деньгах, как любой, даже самый низкий, пошлый, омерзительный заработок покажется выходом.
Я повторяю эту священную мантру шепотом в бессонные ночи, чтобы убаюкать чертову совесть.
- Где деньги за комнату? Хозяйка квартиры тарабанила носком тяжелого ботинка по полу. Этот ритм нервировал, метрономом отсчитывая секунды до точки не возврата. До точки кипения, точки в линейной системе координат, где до - это спокойное проживание в комфортной маленькой комнатке со всеми удобствами и видом на кирпичную кладку, а после - нелюдимые скитания по углам и помойным кучам. Вот и я оказалась в собственной патовой ситуации, когда моя уютная лодочка выбросила меня за борт. Проверенная посудина дала пробоину и ушла ко дну.
Обычно нам с соседкой удавалось проскальзывать мимо хозяйки рано утром или поздно вечером, когда все старухи укладываются в постель. Но сегодня улизнуть от старой вредной карги можно было только через заколоченное ржавыми гвоздями окно. Эти прятки и салочки вылились в угрозы, нас выселяли со дня на день, если не заплатим хотя бы половину суммы.
Меня в холодный пот бросало от одной только мысли о смене места обитания. Мне нравится здесь. Нравятся тонкие стены и шумные соседи. Мне нравится, что каждые выходные я просыпаюсь от "Билли Джин" Майкла Джексона, орущего из окон напротив. В этой комнате я оставляла свою душу. Съехать, это все равно что искромсать себя на мелкие кусочки и разложить их здесь, по углам. Это все равно, что оставить себя здесь и уйти навсегда. Ужас пробирался глубоко под кожу, впитался сквозь нее и вот я уже сижу на кровати, уронив голову на руки, покачиваюсь и тихо скулю. У нас нет ничего, в наших карманах моль проела дыру, а в холодильнике повесилась гребаная мышь. Мы работаем, но зарплаты не хватает даже на питание. Нищета загоняет в углы и на стены, она превращает твоего внутреннего карагеза в грустного клоуна в одних лохмотьях, вынуждает его простить милостыню на паперти, протягивая тощую костлявую руку для плевков и тлеющих окурков. То не дикие кошки скребут острыми когтями, расцарапывая внутренности до крови, то беспомощное, тихое отчаяние. На другое я не способна, на другое просто не хватит сил. Всю энергию я уже истратила на свирепый взгляд в сторону соседки. У нас был тайник, где хранились общие сбережения. Она спустила все до последнего цента на бурбон для своего друга. У него брат попал в аварию прошлой ночью. Я взлохматила свои волосы, крепко вцепившись в них, только чтобы не вонзиться ногтями в шею соседке и не придушить ее голыми руками. Она глупо смеется, когда замечает, какая гамма разнообразных эмоций калейдоскопом прокатывается по моим потемневшим глазам и напряженным скулам.
- Ладно, не дуйся, детка. Мы найдем деньги. Хочешь, завтра я отполирую ванную до блеска? А мне хочется плюнуть в немытое блюдечко, в котором была подана эта снисходительная интонация, как щедрое подаяние с барского плеча. Вместо этого беззвучно усмехаюсь. Ты можешь отполировать до блеска свое крошечное деревянное сердечко, но от этого оно не станет золотым. Как там говорилось, те же яйца, только в профиль. Я закрываю лицо ладонями и плачу. Нужда открывает в человеке новые черты, о которых он никогда даже не подозревал.

- Сегодня на тебе все нечетные этажи и еще шестой. Ну тот, на котором живет старик Боб, - моя напарница, Наоми, стряхивает с застиранной униформы вчерашние крошки от черствых кексов и улыбается сальной улыбкой. Я хорошо знаю этот тон. Он означает "чувствуешь, как что-то свербит в твоей тощей заднице? Это твоя гордость. Так вот, засунь ее поглубже, деточка, и будь добра, выполняй". Она говорит что-то еще, надувая из жвачки гигантский пузырь и лопает его острым ногтем, а я вместо слов слышу невнятный белый шум, потому что намеренно не слушаю. Если бы я могла говорить. Но ограничиваюсь жестом. Она пожимает плечами. Ничего не поделаешь, я задолжала ей дежурство. Хотела бы я ответить какой-нибудь остроумной колкостью, ощетиниться, заслониться от внешнего мира напускной бравадой, разразиться словесной баталией. В такие моменты молчаливая немощность раздражает сильнее обычного. Остается только состроить на лице кислую гримасу и смириться. Смириться с тем, что в мотеле нечетное количество этажей, а значит, и работы будет больше. Смириться, что сегодня придется задержаться после окончания смены и перестилать постельное белье за Бобом. Мерзкий старикашка. Он поселяется здесь каждый месяц и уже успел прославиться.
Меня тошнит от всего этого, тошнит от грязи, пыли и вони. Три вечных кита, неизменные химические элементы, составляющие нейронную сеть окружающей флоры и фауны. Иногда по хребту проползает ледяная дрожь, пересчитывает каждый тонкий позвонок, когда ты пытаешься найти в этом сакральный смысл. Неужели это все - предел моих безграничных возможностей и тупик бесконечных дорог? Если это действительно так, дела дрянь. Вздохнув, достаю из шкафчика заношенные резиновые перчатки и хозяйственные средства. Хотя комнату после Боба ничего не спасет, даже если сбросить на нее сотню ядерных бомб. Готова поклясться, даже в Хиросиме и Нагасаки, в расцвет и угасание войны, не нашлось ни единого места, по зашкаливающему уровню антисанитарии сравнимое с этим. Отвешиваю шутливый реверанс, разводя в стороны неприлично короткий подол серой в тонкую полосочку униформы, а Наоми могла бы отравиться ядом, мысленно отправленным в ее черствые кексы.
Завожу руки за спину, завязывая фартук на тугой бант, затягиваю пояс так сильно, чтобы трудно стало продохнуть и думаю, что могла бы уволиться отсюда к чертовой матери. Могла бы, если бы не нуждалась в этой сраной работе так сильно, что терпела эту ужасную униформу. Она отдавала душком, ретро, порнушкой из девяностых, не хватало только кружевных чулков. Думаю об этом во время небольших перерывов, пассивно наблюдая, как тонкая струйка белого дыма ползет от сигаретного фильтра вверх и как моя жизнь катится по наклонной вниз, в преисподнюю. А что меня ждет потом? И вдруг прихожу к выводу, что с большой охотой и рвением стала бы никем. Без имени и личности, без рода и племени, без средств к существованию. Но правда в том, что я и есть никто. Мне некем становиться. Это пугает до седых волос, до шрамов на руках, от ладоней до сутулых плеч.

Теряю счет пройденным комнатам и этажам, плетусь по коридору, толкая перед собой тележку с хозяйственными принадлежностями. Меня пожирают эти душные коридоры. Узкие и темные, от которых все внутри съеживается до размеров крошечного швейного наперстка. Это бесконечная череда закрывающихся дверей, осколков разбитых электрических лампочек, дотлевающих окурков, царапин и трещин. Это самое аутентичное место, созданное для самоубийства. Это место, укромное место, поросшее плесенью и съеденное ржавчиной от сырости. Это тоскливое место, неуютное и временное, в котором я застряла, похоже, навсегда.
На стук в очередную дверь никто не отзывается и я отпераю ее служебным ключом. Уборка номера в отсутствии хозяина обычная практика, прописанная в административном кодексе поведения. Я как обычно тщательно смахивала пыль с каждой полки, пока на одной из них не наткнулась на любопытную вещицу. Часы, золотые, призывно сверкали под светом настенных светильников, а на фоне такого клоповника выглядели еще более очаровательно. Я аккуратно покрутила их в руках, прикидывая их примерный вес. Нет, Бет. В прошлый раз тебя чуть не погнали отсюда в шею. Я хотела только прочитать гравировку, как услышала за дверью приближающиеся шаги и от испуга сунула их в кармашек униформы. Это первое, что пришло на ум. И последнее, эхом вопил голос честности, призывая к благоразумию. Что ты творишь, Бет. В номер вошел его хозяин, а я почувствовала, как хрустят мои кости, пожираемые совестью, и обильно покраснела. Сокрушаясь, что сглупила, я соорудила на лице обычную вежливую улыбку и проскользнула мимо постояльца слишком шустро.
Оставалось только возводить руки к потолку и молиться, чтобы этот парень не вызвал копов. У меня дрожат коленки, а я нервно чиркаю зажигалкой, пытаясь безуспешно зажечь сигарету. В моем распоряжении было всего несколько секунд, чтобы рассмотреть того парня, но по виду он не намного старше меня. А в таком возрасте еще не зарабатывают на дорогие игрушки, при этом останавливаясь в дешевых мотелях. Что, если он тоже украл эти часы? Что, если невидимая рука высшей силы управляла мной и сделала своим инструментом кармы? Безделушка прожигала дыру в изношенном платье, стук секундной стрелки бил по вискам. Почему я такая праведная идиотка? Или просто трусиха? Мне захотелось подняться в номер к этому парню и вернуть часы на место. Но лицо сварливой хозяйки квартиры все еще стояло перед глазами, принося с собой приливы очередного страха. Я же, мать твою, потенциальная бездомная. Бездомная, трусливая идиотка. Затянувшись, достаю часы из кармана, чтобы все-таки прочитать гравировку, но их выхватывают из моих рук так неожиданно, что я чуть не давлюсь пеплом.
- Курение убивает, Хорн. Что это такое? Это не твое, верно? Чье это?
Сердце пропускает несколько ударов и удирает в пятки. На меня сердито уставился управляющий, а я молчу. Ну а какой реакции он от меня ждет? Его свирепый взгляд высекает из меня искры, а меня мутит и колотит. Управляющий больно хватает меня за запястье и тащит разбираться, в каких номерах я побывала и откуда вышла в последний раз. К моему ужасу, все выясняется слишком быстро. Так быстро, что голова кружится и черные мотыльки кружат перед глазами. Так плохо и стыдно мне еще никогда не было. Но я держусь на удивление долго. На удивление невозмутимо. Я отважно держусь стойким оловянным солдатиком до последнего. До конца и последней капли крови. Держусь, пока управляющий прямо с порога не задает тому самому парню вопрос в лоб:
- Это Ваше?
Он поднимает часы в воздухе, а мне хочется провалиться сквозь землю. У меня как будто сбивает клапаны с предохранителей и сдают нервы. Мне хочется плакать тихо, беззвучно, стыдливо давясь слезами. Мне хочется найти себе оправдание, но какие тут могут быть оправдания. Управляющий выливает на меня поток помоев, а думаю, как хорошо быть глухонемой, чтобы не погибать снова и снова от сотен тысяч толстых иголок, вонзающихся в саднящую плоть с каждым грубым словом. Глухонемым достаточно просто отвернуться, чтобы не читать по губам, я же не могу позволить себе такой роскоши. Какая-то часть меня отмирает такими пугающими темпами, что на мне не остается ни одного живого места. Самое ужасное, я все понимаю, заслужила.
Так по-дурацкому унизительно.